Книга «Заутреня святителей» - Оглавление
Вечерняя степь в синих снежных переливах. Звонкоморозная дорога, верстовой поникший столб, ветер и шуршистый тихий дым зачинающейся вьюги. По дороге идёт путник. Без шапки, в рваном полушубке, седой и сгорбленный. Он шёл истовым монашеским шагом и пел по-древнему заунывно и молитвенно:
Навстречу путнику гремь бубенчиков и песня. Из синих пушистых глубин вынырнули деревенские сани, с седою от снега лошадью. В санях сидели пьяные мужики, пели песню и обнимались.
— А… Никитушка! — загомонили они, останавливая лошадь. — Куда плетёшься, Богова душа?
Путник улыбнулся им и поклонился в пояс. От улыбки его глаза мужиков стали тихими и светлыми.
— Господь туда зовёт… — зябко прошептал путник, указывая в степную завьюженную даль.
— Замёрзнешь ты в степи!.. Ишь, снег-то пошёл какой неуёмный!
— Это не снег, а цветики беленькие, — строго ответил Никитушка. — Господни цветики!..
Поглядел на дымно-сизое небо и с улыбкой досказал:
— Весна на небесах… Яблоньки райские осыпаются!..
Мужики задумались, а потом вспомнив что-то, засуетились:
— Никитушка! Нехорошо быть в степи одному. Садись к нам в сани. Поедем в гости, а?
Никитушка замахал руками.
— Не замайте меня, ибо на мне рука Господня!..
Один из мужиков, самый пьяный и лихой с вида, грузно сошел с саней и, сорвав с головы лохматую шапку, угрюмо молвил:
— Благослови меня недостойного! Ты святой!..
Никитушка рассмеялся и запел:
— «Воскресение день, просветимся, людие. Пасха, Господня Пасха, от смерти бо к жизни, и от земли к небеси!..»
Смотрели на него затаёнными древнерусскими глазами.
Самый пьяный и лихой с вида растроганно протянул Никитушке шапку и сказал:
— Прими от меня. Холодно тебе. А я и без шапки доеду!
Путник скорбно отстранился от дара, низко поклонился мужикам и ушёл от них…
Долго смотрели ему вслед и молчали.
Когда замолкли вдали бубенцы, то Никитушка повернулся в сторону уезжающих и перекрестил их.
С тонким льдистым посвистом, звеня снежной позёмкой, колыхался по степи вьюжный ветер.
С мёртвой ракиты упал голубь, забитый морозом. Никитушка поднял его, запрятал за пазуху и, тихо улыбаясь, слушал, как вздрагивала окоченевшая птица.
Наступала долгая степная ночь. Вдали послышался озябший собачий лай, и засветили жёлтые крестьянские огни. Среди сугробов, вскрай дороги стояла чёрная бревенчатая изба.
Путник вошёл в тёплое нутро её и остановился на пороге. В тусклом свете керосиновой лампы, за длинным щербатым столом, сидело пять мужиков и пило водку.
Из сидящих за столом выделялся, как берёза среди чёрных елей, лишь один. Был он ясноликим, кудрявым, ладным, с высоким чистым лобом.
При взгляде на вошедшего старика он перестал пить и глаза его стали тревожными.
— Кто это? — шёпотом спросил он у хозяина.
— Никитушка, — ответил тот дряблым от опьянения голосом, — юрод. Не то блажен муж, не то всуе шаташася. Нам не разобрать. Мавра! — крикнул он за перегородку. — Подай Никитушке штей!
— Да что это ты, Фёдор, так на него воззрился-то? — обратился он к кудрявому. — Выпей жбанчик.
Фёдор залпом выпил водку и рассмеялся шипящим и ползучим смехом, от которого все вздрогнули.
— Что это тебя проняло-то? — спросили его.
— Старик мне преподобного напомнил, мощи которого я из гробницы выбросил!
— Какого преподобного? — испуганно съёжились мужики. — Выпил ты, Федюшка, лишнего. Муть у тебя в голове пошла!
— Хотите расскажу? — со смехом спросил Фёдор.
— Зачем же ты смеёшься? — угрюмо заметили ему.
— Это я так. Я, братишки, не смеюсь. Смех этот, братишки, у меня вроде болезни. Итак, слушайте: в Сретенском монастыре вскрыли мы мощи одного святого и выбросили их на улицу…
За перегородкой послышался стон Мавры. Мужики опустили головы и старались не смотреть друг на друга.
— После этого дела пошли мы в трактир…
У Фёдора останавливалось дыхание и лицо перекашивалось судорогами.
— Сколько я пил в трактире — не помню! Чем больше пью, тем на душе страшнее… и всё время стоит рядом угодник в чёрной схиме и жёлтые руки тянет ко мне… и шепчет что-то…
— Шепчет? — переспросил один из мужиков помутневшим голосом и тревожно посмотрел на тёмное окно.
— Я как вскрикну в трактире! Меня успокаивать стали… После этого я в горячке пролежал больше месяца… И вот теперь, братишки, куда я ни пойду, за мною все время тень угодника ходит…
— Ты только не смейся, — перебили Фёдора, — нехорошо ты смеёшься!
— Я не смеюсь, братишки! Я же вам сказал, что это у меня вроде болезни!
— Это не снег, а цветы райские осыпаются, — прошептал Никитушка, держа в руках обогретого голубя.
Он склонился над ним и пел однообразно и причитно:
— Вы голуби, вы белые… баю-баюшки-баю…
Фёдор цепко прислушивался к заунывному баюканию юродивого и, ухватившись за руку хозяина, опять спросил его:
— Кто это?
— Я же говорю тебе, завьюженный ты человек, что это Никитушка, Божий человек. Погляди-тка, он голубя спать укладывает…
— У него лицо как у того… и руки тонкие, жёлтые… его!
— У кого, Фёдор?
— У преподобного!.. Мощи которого я вскрывал…
Из-за перегородки вышла Мавра и спросила Фёдора:
— А почто ты это делал? Матушка, что ли, тебя не благословила али Ангел Хранитель тебя покинул?
— Ты волк! — пробормотал охмелевший мужик, погрозив Фёдору землистым пальцем.
— Это верно, что я волк, но по натуре-то своей я жалостный. Ежели, например, запоют, бывало, монахи панафиду али акафист, то у меня на глазах слёзы и душа от жалости на части разрывается! Вот и поймите вы меня, братишки!
Мавре хотелось успокоить его, но вместо утешительных слов она подошла к иконе и затеплила лампаду.
Фёдор смотрел на Божий огонёк, и лицо его светлело, и опять он казался берёзой среди чёрных угрюмых елей.
Когда все улеглись спать, то Фёдор подошёл к лежащему на скамейке юродивому и поклонился ему до земли. Никитушка приподнялся со своего ложа, обнял его и благословил.
By accepting you will be accessing a service provided by a third-party external to https://www.pravoslavnaya-biblioteka.ru/