> Вступайте в наш молитвенный чат в Телеграм <

Более 2 тысяч человек молятся друг за друга в нашем чате каждый день. Присоединяйтесь! Бог слышит общие молитвы.

Другое кино

Другое кино

Тихий зимний день в Крыму. Святки. Мороза нет, снега тоже. Обычная крымская зима. Но вот с утра понемногу начинает сыпать снежком. И от этого становится как-то особенно уютно и даже как будто теплее.

Меня вызвали на отпевание в отдаленное село Бахчисарайского района. На трассе, по дороге туда, всё как обычно: деловитая суета, отбойники, разметка, знаки… Машины шуршат, сигналят, обгоняют друг друга. Ничего особенного, но, когда сворачиваешь с трассы и едешь по второстепенной дороге, попадаешь в иной, особенный мир. Смирение нагих деревьев с недоуменно торчащими ветвями на фоне серого в разводах неба, и тишина поросших лесом холмов…

Я еду и думаю о том, что если бы имел необходимую технику и нужные навыки, то снимал бы «другое кино». Кино, казалось бы, ни о чем, но о том, что составляет саму сердцевину жизни: о благословенной тишине.

Я сворачиваю с одной проселочной дороги на другую, еще более отдаленную от городской суеты, скромную и простую, ведущую в село Заветное и дальше – до Самохвалова. По обеим сторонам от меня лежит темная земля пустынных теперь полей с покачивающимся на ветру сухостоем по обочинам, а чуть дальше – мост через Альму, зеркальная гладь реки, отражающая раскидистые тополя и ивы, и чуть правее над рекой – высокий холм, а на нем старинное кладбище. Я всё это снял бы. Безо всякой «идеи». Просто так, потому что во всем этом самом по себе присутствует неизъяснимый, но явственный смысл. Даже не просто снял бы, а снимал бы нарочито долгими планами, никуда не спеша, ничего не доказывая и ни с кем не споря.

Я знаю, что на старом кладбище несколько лет назад запретили хоронить, потому что археологи выяснили, что тут еще во II веке до нашей эры было скифское городище, а потом, уже в начале новой эры, здесь располагался римский гарнизон, потом снова сюда вернулись скифы, а уже в III веке их изгнали готы… Непостижимая древность. Середина III века – это времена императора Деция Траяна и первого масштабного гонения на христиан… Еще не родился на свет Константин Великий, и до Первого Вселенского Собора больше 70 лет. А потом уже просто селение было здесь много веков, скорее всего византийское, и название его не сохранилось. Только последнее, татарское уже – Альма-Кермен, то есть Крепость на Альме. И я представляю себе, как здесь всё было столетия назад. Да вот так же по сути и было, вне всякого сомнения. Всё та же река, тополя и ветлы по берегам, крутой холм с белесыми подпалинами осыпей, на нем кладбище, дорога разъезженная, домики под черепичными крышами… Немногое изменилось с тех пор. И вот именно это меня как-то особенно радует. Само отсутствие болезненной страсти к новизне без потребности в духовном, внутреннем обновлении. А зачастую и при очевидной сопутствующей деградации…

Как-то летом я приехал в эти же места на требу и после нее задержался, оставил машину, спустился к реке и всё в той же тишине благословенной брел вдоль реки, похрустывая окатанным гравием, и вот – нашел часть ручки от какого-то древнего сосуда, может, от амфоры. Взял ее в руку, прислушивался к ощущению присутствия, тепла, исходящего от иных рук… из иных столетий… Думал: «Вот ведь как удивительно. Ведь реальный же, живой человек, гончар изготавливал когда-то этот сосуд, потом им пользовались живые, реальные люди, жившие в этих местах, имен которых никто не помнит теперь и останки которых неизвестно где упокоились…»

Есть феномен «двух рукопожатий», то есть когда ты пожимаешь руку уже, как правило, очень пожилому человеку, который, в свою очередь, будучи весьма молодым, тоже пожимал руку очень уже пожилому, но реально существовавшему человеку, имя которого для нынешнего поколения уже почти миф, легенда, история… И осознание этой близости рукопожатий заставляет как-то иначе смотреть и на саму историю, и на реальность жизни и существования ее великих участников и творцов. Но это «два рукопожатия», а тут я нес в руке этот обломок ручки от амфоры, ощущал ее шероховатое тепло и думал, чувствовал, что точно здороваюсь, соприкасаюсь не только ладонью, но и сердцем со всеми, кто также брался за эту ручку, носил в этом сосуде воду или вино…

Удивительное это чувство! Иду, молюсь за них и чувствую, как и они отзываются из вечности тихими и светлыми голосами: да, мы живы… это чудо, конечно… но и тебе предстоит это чудо познать… Только живи по-Божески… Господь не оставит, вынесет Своих, как река выносит на берег безмятежный и светлый обломки расколотых амфор… Я думаю так, чувствую, и мне становится тепло и тихо, светло на душе.

Вообще главная тема моего «неснятого» фильма довольно странная. И это еще одна причина, почему он никогда не смог бы «выйти в прокат». Потому что эта тема – смерть, увядание и распад, но не как что-то отчаянно-трагическое, а как естественная и неизбежная часть земной жизни… как особое божественное напоминание и – благословение даже. Потому что есть надежда на большее, и за всем этим угасанием и распадом, за смертью, которая стала следствием удаления от Источника жизни и оставлена нам в напоминание о несовершенстве мира, о грехопадении, о необходимости покаяния… за всем этим стоит надежда на иную, обновленную и светлую, благодатную жизнь в вечности.

Недавно в местных новостях прошел сюжет. В Керчи предприниматель организовал в цокольном этаже обычного пятиэтажного дома… Бюро ритуальных услуг. И жильцы возмутились тем, что от их подъезда то и дело отгружают гробы, кресты и венки, и дружно написали жалобу, потому что они не хотят постоянно видеть перед собой гробы и кресты… мол, это нарушает этические нормы и причиняет им «психологическую травму».

А мне пришло на ум давнее изречение святых отцов: помни о смерти – и вовек не согрешишь.

И припомнилось также, что некоторые из них в напоминание о неизбежности перехода в вечность устраивали себе в келье гроб и спали в нем. Как это далеко от распространившейся ныне идеологии и даже индустрии самообмана, стремления заботиться только о земной жизни с ее безусловными приоритетами удобства, комфорта и удовольствий, где высшая ценность – это защита прав потребителя. Вот и у нас вдоль дорог как-то очень быстро соорудили высокие заборы, отгораживая сельские кладбища, чтобы «не смущать». И не со зла ведь, а с самыми благими намерениями. Но беда в том, что мы и не замечаем, как на наших глазах проповедь покаяния подменяется пропагандой гедонизма и плотоугодия.

Я бы снимал «долгими планами» заброшенные совхозные постройки, все эти покосившиеся, уходящие вдаль и заваливающиеся панельные заборы, разоренные, с зияющими провалами дверных и оконных проемов коровники и амбары… Но я бы снимал не только разрушенные постройки бывшего совхоза, но и бедные жилища селян. И не с тем, чтобы подчеркнуть «страшное убожество и нищету» их жизни. Нет. И именно потому, что нет никакого убожества и нищеты крайней, за редким, может быть, исключением. И современное тоже присутствует здесь, но как нити, вплетенные бережно в древнее, подновляемое полотно. А не так, чтобы всё снести, построить какой-нибудь «волапюк» по условному евростандарту, поставить новенькую иномарку у ворот и представить это всё как образчик успеха. Нет, этого, слава Богу, нет.

Но если, скажем, взять всё село в целом, сам бытовой уклад селян, то можно сказать, что это – мечта ушедших поколений, так всё неплохо на самом деле. И я бы снимал эти пусть старенькие и невзрачные, но зато крепкие, уютные и обжитые хозяйства как немой укор царящему в мире новобесию. Когда только всё самое новое, модное и современное считается лучшим, а всё старенькое, ветхое и неприглядное – заслуживающим брезгливого отвращения и скорейшего уничтожения. Но ведь сама такая идея ущербна. И в этом небогатом и тихом селе жизнь течет ничуть не более убогая, чем в ультрасовременных кварталах мировых мегаполисов. И даже напротив – может быть, именно здесь-то и течет еще жизнь, в общем и сравнительно более здравая, простая и добрая. А если и есть тут свое худое и горькое, то уж точно это не связано с убогостью внешней жизни, с недостатком комфорта и житейских удобств. А связано с известными и извечными нашими человеческими страстями.

Я снимал бы бредущих в тихом предснежном свете сельских жителей – мужчину с ребенком на руках и женщину рядом с ним. Их спокойные лица. Что-то есть настоящее в них самих, безо всякой «идейной» нагрузки. Как эти люди идут вдоль дороги, как смотрят. Простые, открытые и ясные лица. Никакого уныния. Хоть одежда и внешний вид выдают бедность существования. Просто идут куда-то по своим делам. Может, к родственникам в гости. Я бы всё это снял обязательно.

Потом я бы снял главную площадь села. Заброшенный, с разбитыми стеклами и облупленным фасадом пустующий сельский клуб. Рядом – алебастровый, побеленный недавно памятник – бюст Герою Советского Союза, выходцу из этих мест, именем которого теперь и названо село.

Потом я показал бы заброшенные дома, зарастающие бурьяном и кустарником, о которых местные жители говорят просто: «А тут уже померли все». И, опять же, не было бы в этом никакой трагедии, а всё та же тихая, суровая, но и величественная правда ушедших поколений… жизни, неизбежно приходящей здесь, на земле, в упадок, чтобы там – за гробом – открыться в неведомой, иной своей ипостаси.

Я бы снял обязательно древний (теперь уже таких нет), высеченный из цельной глыбы известняка венец для колодца. Он тоже сам по себе важен  грубо отесанный, потускневший от времени, но хранящий на себе отпечаток человеческого труда, пота, человеческих рук камень. Несколькими простыми ударами высеченный на одном из бортиков равноконечный крест – как ограждение, как символ, как напоминание о том, чем мы все живы, понимаем то или нет.

Я бы показал старый домик, самый обыкновенный, простейший и ветхий, где доживала свой век и дожила бабулечка, тихая и светлая. Упокоилась от жизни своей многотрудной. Я показал бы перекошенную калитку, ветхий забор, старинный кряжистый абрикос, ветвями своими щедро перевешивающийся с огорода на улицу. Показал бы и сам домишко, двор, двух барбосов, весело крутящихся под ногами и виляющих дружелюбно хвостами. Показал бы я и огромного пушистого кота с наглыми зелеными глазами, который неспешно перебирается с забора на теплый капот недавно вымытого автомобиля, чтобы неспешно и основательно натоптать на нем, а затем погрузиться в глубокое и бессловесное раздумье о судьбах мира.

Я показал бы родственников этой бабулечки – простых людей, жизнь и биография которых мне неизвестна, но которые теперь объединены и просветлены тихой печалью о том, что уходит безвозвратно, что беспредельно важно, но что невозможно уловить и передать словами. Я показал бы внучатую племянницу этой бабулечки, как она растерянно держит в руках пожелтевший, ветхий листок «Проходной молитвы» и простенький, чуть ли не кустарным образом изготовленный еще в советское время «крест в руки». Всё это было заготовлено несколько десятилетий назад и ждало своего часа, но вот – не пригодилось, потому что теперь не надо разыскивать ни крест, ни Проходную, а всем этим «в рабочем режиме» снабжают покойного в любом похоронном бюро, только бы родственники изъявили желание. Всё проще теперь. Но и в самой этой растерянности, в самом этом ветхом наборе, в том, что он лежал годами, терпеливо дожидаясь своего часа, – присутствует дыхание того сакрального, о чем этот фильм. Дыхание жизни, властно полагающей печать на смертное и вводящей душу в потрясающую и великую вечность.

Я, конечно, показал бы и саму бабулечку в гробу. Чистую, крохотную, точно высохшую, но такую светлую и улыбающуюся, потому что настало ей время улыбаться… И улыбка ее свидетельствует о том, что испытание пройдено… что настала радость, о которой она не забывала никогда и верность которой хранила всю жизнь. И я бы просто показал ее, ничего не добавляя, потому что сама она свидетельствует о том Торжестве, которое даже приметам распада придает черты радости и надежды.

Но такое кино снять невозможно. Ведь невозможно же найти такую добрую, благочестивую бабушку и попросить ее, чтобы она легла в гроб, да еще и улыбалась вот так – правдоподобно светло и тихо, – но при этом чтобы было ясно: она мертва… А вокруг чтобы стояли родственники со свечами в руках и, склонив головы, печально и кротко внимали бы словам заупокойной службы… Ну ладно, родственников я еще могу себе представить, но вот чтобы бабушка во гробе с венчиком на лбу и с крестом в руке… и чтобы после слова «снято» она с кряхтением и шутками стала выбираться из гроба – такое я не могу представить.

Получается, самое важное и интересное запечатлеть невозможно. Даже если документальное кино снимать. Ну как это – прийти на похороны и снимать… Это же не по-людски как-то… Во всяком случае, я не могу себе такого представить.

Но если бы было возможно, я показал бы, как гроб грузят в автобус, как люди рассаживаются по машинам и священник тоже едет в своей машине за гробом и поет: «Святый Боже…» И вот уже все на новом кладбище, звучит лития, ветерок относит кадильный дым, шевелит волосы на задумчиво склоненных головах, синичка настороженно поглядывает с покосившегося темного креста…

А дальше – дорога домой, и всё та же тишина, и огромные заржавевшие части тракторов и комбайнов, брошенные в поле, у дороги, как скелеты каких-то гигантских и мощных животных, павших в битве с титанами новой, постиндустриальной эпохи.

И всё те же виды дремлющих в зимнем оцепенении холмов, полей, кустарника и зарослей чапыжника на горах… всё это я снимал бы и снимал без конца… потому что всем этим хочется бессмысленно, но не без смысла напитаться, насытиться как иной, высшей и торжествующей посреди самого распада и увядания – жизнью.


Священник Димитрий Шишкин


Помощь сайту Православная-Библиотека.Ru

Майор Павлов и «ветеран» Алекс
Почему не со всеми происходят чудеса?

Читайте также:

By accepting you will be accessing a service provided by a third-party external to https://www.pravoslavnaya-biblioteka.ru/

Copyright © Православная-Библиотека.Ru 2009-2022
Все права защищены